Россия – Грузия после империи - Коллектив авторов
Не удивительно ли – зерно рассказа было заронено в начале 1960-х, рассказ же появился в середине 1980-х. К этому времени Астафьев – знаменитость, большой писатель, перу которого принадлежат лучшие страницы русской прозы второй половины XX века – «Царь-рыба», «Последний поклон», «Пастух и пастушка»… Но именно к середине 1980-х в творчестве Астафьева намечается этап, смутивший многих его почитателей: оптика мастера словно разъедается катарактой или затягивается черной линзой; при этом самородное слово не слабеет, а даже наливается силушкой. Этапным, в означенном русле, видится «Печальный детектив», дальше пошло по нарастающей. В результате оробевшему читателю явился удручающий симбиоз: на страницы последних произведений писателя словно бы выступил мучимый изжогой, угрюмый мужик, яростно гвоздящий многочисленную родню, всех без разбора, налево и направо. От его гневного ока и отравленного слова не укрыться никому. Не чурается он и зуботычины.
Вот в такую пору, на беду нам – грузинам, из зерна, зароненного 25 лет назад, пророс рассказ – невзрачный куст, усыпанный ядовитыми ягодами. Все, что в Грузии попадается на глаза рассказчику, вызывает у него неприязнь, негодование, омерзение. Доходит до того, что рубиновые зерна граната, прекрасного библейского плода, напоминают ему цингозные дёсна (это ли не болезнь оптики!), а безобидный хохолок поверх индюшачьего клюва свисает как гнилое мясо. Коровы на имеретинских взгорках отвратительно безроги и до неприличия мелкопородны, а редкие цхалтубские пальмы чахоточно чахлы. Искаженная оптика, вкупе с отсутствием такта, подводит писателя и в более существенном. Он, конечно, не знал, что мать Отии, овдовевшая задолго до войны, оставила осиротевших сыновей и вышла замуж и лишь на склоне лет, больная и беспомощная, постучалась в дом к старшему сыну. Поведение старой женщины объяснялось неуверенностью и смущением, и рассказчику в его мотивациях следовало бы проявить больше деликатности и такта, но эти качества чужды автору «Пескарей». Не щадит он даже своего сокурсника, проделавшего ради него неблизкий путь и принимающего в меру своего понимания; в гневном публицистическом отступлении он ставит этого непростого, но нравственно безупречного человека в один ряд с торгашами на российских рынках, нагло обирающими честных работяг!..
Не знаю, наловил ли в Грузии Виктор Петрович пескарей, но дров он наломал изрядно.
Грузинская общественность возмутилась пасквилем и завалила автора письмами. Помню, как при встрече в ЦДЛ Виктор раздраженно сетовал на мешки гневных посланий и допытывался: «Слушай, ты знаешь Терентия Убилаву, журналиста из Очамчира? Как бы его угомонить? Придурок чуть не каждую неделю шлет мне письма с угрозами и пугает мою Машу…»
Негодование грузинской общественности, огороженное цензурой, долго не выплескивалось в союзную прессу, но тут в конфликт вмешался Натан Эйдельман: московский интеллектуал, автор популярных исторических романов, обнародовал свою частную переписку с автором «Пескарей». «Самиздат» в считаные дни растиражировал переписку по всей стране. Неожиданно возникший еврейский вопрос придал русско-грузинской перепалке иной тон и масштаб. То, что еще можно было решить полюбовно, командировав на республиканскую конференцию милейшего Гаврилу Троепольского, выросло в скандал такого масштаба, что на писательском съезде, проходившем в Кремлевском дворце, грузинская делегация покинула зал.
Сегодня, на расстоянии, незначительность повода бросается в глаза. В творчестве Астафьева «Ловля пескарей в Грузии» не больше чем эпизод, мелочь. Но дело в том, что 30 лет назад причина происшествия гнездилась не столько в злокозненности текста, сколько в подспудных явлениях, назревавших в стране, в форшоках, предвещающих грядущие потрясения.
Не могу не отметить в происшедшем достойнейшее поведение моего дорогого Отии. Казалось, он первым должен был броситься в драку, тем более что всей Грузии был знаком его полемический азарт и острый язык, не уступающий астафьевскому. Но Отии было не до скандала. Он заканчивал большой роман «Черная и голубая река», в котором есть эпизоды, написанные на уровне Фолкнера и Достоевского, и не собирался отвлекаться по пустякам. Только поставив точку в многолетней работе, он написал зачинщику бучи умное, взвешенное письмо, главным в тональности которого было сожаление о случившемся и досада. Жаль, что письмо не удалось обнародовать. Отиа прислал мне его вместе с русским переводом и попросил похлопотать о публикации. Я посоветовал ему приехать самому в Москву, повод того заслуживал. Но Отиа и тут остался верен себе. Уточнив перевод (важно было не исказить его тон), я сходил сперва в «Наш современник», затем в «Дружбу народов». Оба главных редактора – Сергей Викулов и Сергей Баруздин – сказали, что руководство не советует возвращаться к тягостной истории. Викулов добавил, что предложил Астафьеву извиниться перед Иоселиани в личном письме и тот якобы пообещал, присовокупив: «Чего вы взъелись на меня из-за этих „Пескарей“, там, рядом, напечатан рассказ, в котором моим родным сибирякам досталось куда круче, чем грузинам… И вообще, когда я пишу, у меня от пера только брызги летят во все стороны».
Погодя, я спросил Отию по телефону, получил ли он письмо с извинениями? В ответ он только хмыкнул: «Как же, как же…»
Через некоторое время мы пересеклись с Виктором Петровичем на каком-то торжественном приеме. Я сказал ему, что собираюсь в Грузию, и спросил: «Что передать Отии?» Ответ тронул меня: «Передай ему, что я его очень люблю». И вслед за этим с заботливой, почти нежной интонацией: «Как его Манана?» Манана – дочь Иоселиани, которую он видел маленькой девочкой; рано вышедшая замуж, ко времени нашего разговора она стала бабушкой. Когда я сказал об этом Виктору, он засмеялся и сокрушенно покачал головой.
Закончу эту историю словами посвящения, которые Отиа Иоселиани предпослал своей замечательной повести «Звездопад», давно включенной в хрестоматии и школьные программы:
«Мой дорогой Виктор Петрович! В наших беседах ты не раз говаривал:
– Вы, грузины, не видели войны.
– Возможно, – соглашался я. – Не видели.
– Вы, наверное, даже немецкого самолета не видели.
– И то… я, например, не видел.
Вот уже несколько лет мы не встречались. Я соскучился по твоему раскатистому смеху и открытой прямой беседе. Дома никого, с кем можно было бы перекинуться словом. За окном прошел дождь, и выходить не стоит. Я сижу один и пишу. Пишу тебе, пишу, что запомнилось мне со времен войны.
С любовью
Отиа Иоселиани».
Два больших таланта и ярких, самобытных человека, они были в чем-то очень похожи. Выросшие в нищете и сиротстве, выпестованные мудрыми, сильными старухами – хранительницами очага и традиций, они посвятили своим бабушкам слова искренней и глубокой любви. Оба своими руками выстроили свои судьбы и завоевали признание народа.
Е. Ч.: Я согласна с вами в оценке двух замечательных писателей, и все-таки мне кажется, что с этого рассказа и событий вокруг него началось развенчивание формулы «дружбы народов». Потому все, связанное с этим, очень интересно.
А. Э.: Чувствуя ваш интерес, я был подробен, может быть, даже слишком.
